Мой отец Афанасий Чайка до войны был знаком с Петром Экелем около 10 лет. Подружились они в начале 30-х годов, когда работали простыми грабарями. Так у нас называли землекопов, которые лопатами рыли котлованы под строящиеся здания и промышленные объекты, насыпали железные и шоссейные дороги. Перемещение грунта производилось на специальных одноконных телегах (грабарках). Свела судьба Чайку и Экеля на одной из крупных строек. А поскольку оба были из соседних сел Киевской области, то вполне понятна взаимная симпатия, переросшая впоследствии в крепкую дружбу. С годами стали бригадирами: сами организовывали свои артели по 12 — 15 человек. Выбившись в «начальство» и накопив денег, друзья перебрались со своими семьями в Киев, где часто встречались.
С началом войны мой отец был мобилизован в действующую армию. Но вскоре под Пирятином в составе 70-тысячной группировки советских войск попал в плен к немцам. Вскоре отец с несколькими земляками организовали побег из лагеря. Так в середине сентября 1941 года он оказался дома.
Жили мы тогда в собственном сельском доме на окраине Киева — Куреневке, на ул. Большой Мостицкой.
Эта местность славилась своими садами и огородами. В начале оккупации немцы не особенно свирепствовали. Гром грянул, когда по Киеву было расклеено предписание всем евреям 29 сентября собраться с ценными вещами на окраине города в районе Сырца. За неподчинение приказу им грозили расстрелом. А вечером того же дня по городу поползли слухи о трагедии, разыгравшейся в Бабьем Яре. Город оцепенел от страха и горя...
30 сентября к нам постучали Петр Экель и его сын Яков. Тогда мы из первых уст узнали о страшном преступлении: на их глазах расстреляли жену и мать Петра. А они, воспользовавшись ранними сумерками и всеобщей суматохой, секундой раньше свалились в ров и уцелели среди груды трупов... С наступлением темноты они ползком выбрались из-под тел убитых. И хотя место казни тщательно охранялось, они все-таки сумели вырваться из этого проклятого оврага. А жили мы от Бабьего Яра придломерно в 3 — 4 км.
Потрясенные рассказанным, мои родители приняли пришедших как родных, накормили, дали кое-что из одежды. Потом стали совещаться, что делать дальше. Решили, что пока не прояснится обстановка, пусть прячутся у нас на чердаке большого сарая, стоявшего в саду. На случай облавы или доноса условились говорить, будто случайно ночью забрались переночевать, а нас не знают. Предосторожность была не лишней. Соседи, как в любой деревне, знали друг друга, и новый человек всегда бросался в глаза.
Интересная деталь: была еще одна женщина, кроме нас, знавшая о скрывавшихся. Это наша соседка 82-летняя Евгения Карловна Романенко. Евгения Карловна была из рода обрусевших немцев или, как называли их оккупанты, фольксдойче. Ее даже взяли на учет в немецкой комендатуре и выдавали продовольственные пайки. Однако в порядочности старой аристократки мы не сомневались. Узнав о трагедии, она на чем свет проклинала фашистов. А пайки пришлись кстати, в связи с увеличением едоков. Мне в то время шел 11-й год, и мое участие сводилось к роли связного: доставлять пищу, предупреждать о появлении посторонних. Через пару дней после прихода к нам Петр Экель рискнул пойти в город. Среди киевлян у него было много друзей-украинцев, которым он доверял и надеялся раздобыть какие-нибудь документы. Чем кончились эти поиски, я не помню. Очевидно, безрезультатно. Поэтому они решили пробираться в родное село Кагановичи (сейчас — Полесское) в 80-ти км от Киева.
До Кагановичей шли ночами. На подходе к селу они остановились у одного знакомого грабаря по фамилии Кислицкий в селе Яблонька. Назавтра Петр Экель пошел в Кагановичи, где был схвачен полицаями и расстрелян. Яков возвратился в Киев. Пробыл он у нас до начала октября, а затем задумал пробираться к линии фронта. Мои родные снабдили его провизией, теплой одеждой и благословили в путь.
Снова мы встретились только в 1946 году, когда Яков демобилизовался и наведался к нам на Куреневку. Можете себе представить, какой радостной была эта встреча, сколько вспомнили и переговорили в тот вечер. Как рассказал Яков, он присоединился к группе беженцев, двигавшихся на юг, и с ней дошел до Таганрога. Очень помогла ему одна молодая женщина (жена офицера Красной Армии) с ребенком, которая назвала его своим братом. Спасло Якова и то, что в свои 16 лет при маленьком росте он выглядел почти ребенком.
В районе Таганрога ночью Яков, накрывшись простыней, по снегу замерзшего залива Азовского моря перешел линию фронта и очутился в расположении советских войск. Попал в контрразведку. На «шпиона» не потянул: уж больно молод и худ был. После двухмесячной отсид¬ки признали своим и отправили в действующую армию.
Мой отец Афанасий Чайка умер в 1966 году, мать Феодора — в 1982 году. А в 1992 году не стало и Якова Экеля. Не выдержало сердце, не могло выдержать столько испытаний?!