Геня Баташева

28 сентября на стенах домов появился приказ: всем киевским евреям собраться на углу улиц Мельника и Дягтеревской. Ночь прошла как в тумане. Мама до утра собирала какие-то пожитки, а нас отправила спать к соседям. Утром двинулись в путь. Вышли на улицу Артема. Дети, женщины, старики, маленькие тележки с чемоданами, подводы. Все движутся, не зная куда и зачем. Страшная картина. В толпе встречались родственники, знакомые. Одни плакали, кричали: «Нас убьют, убьют!» Другие внешне были спокойны.

На улице Мельника начали появляться люди, идущие навстречу. Они говорили, что где-то подальше есть железнодорожная ветка, там стоят вагоны для отправки евреев, а первый поезд уже ушел.

В районе улицы Пугачева мы еще не слышали выстрелов. Рядом с дорогой стоял большой красный дом, он и сейчас, по-моему, там есть. Немцы, увидев в толпе молодые лица, подходили и забирали девушек. Люди говорили — чтобы убирать этот красный дом, вымыть окна. Здесь же улицу перегораживали первые противотанковые «ежи», немцы и полицаи с автоматами и собаками стояли между деревьями. Они заставляли людей оставлять вещи, документы, драгоценности.

Здесь начиналось самое страшное. «Шнель», «быстрее», — только и слышали мы, удары сыпались со всех сторон. Мама, как могла, прикрывала нас, старалась, чтоб удары попадали ей, а не нам. Я даже не помню, как мы оказались на площадке, это за памятником, через дорогу. Нет слов, чтобы передать, что творилось. Люди рвали на себе волосы, истерично кричали, сходили с ума. Вдруг я увидела плачущего грудного ребенка, лежащего на земле. К нему подскочил фашист и прикладом размозжил ему голову. В это мгновение я, наверное, и потеряла сознание: что было дальше — не помню. Когда я пришла в себя, мамы, сестры и брата уже не было рядом. Я начала носиться по площадке, как безумная, хватать людей за руки, заглядывать в лица. Несколько раз людской поток меня уже почти заталкивал в проход между холмами, но я увертывалась и продолжала искать. Мысль была одна: «Я должна умереть с ними».

Вдруг среди детей я увидела Маню Пальти, девочку из нашего двора. Она была одна. Мы сразу как-то инстинктивно взялись за руки и уже все время не отходили друг от друга. Ей было 13, а мне — 17 лет, и так не хотелось умирать. Мы подошли к одному полицаю и говорим:
— Отпусти нас, мы — русские.

Он глянул на наши белокурые косы и только бросил в ответ:
— Вижу, что не жидовки, но раз пришли — все равно оставайтесь.

Другой полицай оказался сговорчивее, подвел нас к немцам, стоящим возле машины, и что-то начал им объяснять. Я сказала, что мы сестры, немцы записали наш адрес, а потом спрашивают фамилии. И тут, я думала, нам конец. «Я, — говорю, — Баташева, а Маня — Чернецкая (была у нас соседка во дворе с такой фамилией). Немцы удивились, а я им на пальцах показываю, не родные мы, двоюродные сестры. Посадили нас в машину, знаете, «эмка», сзади у нее такое окошечко небольшое. Я глянула в него и чуть не закричала, мне показалось, что я увидела маму, идущую в Яр. Машина тронулась...

...Когда водитель привез нас с Маней на угол улицы Мельника и отпустил, мы не придумали ничего лучше, как отправиться к себе домой на Тургеневскую. Когда подошли, увидели во дворе многих соседей. Дома никому не сиделось. В подвал, где жила семья Лущеевых, не вошли, а ввалились, ведь силы были на исходе. Оля Лущеева, лучшая подруга сестры, увидев нас, закричала: «Лиза погибла!» — и забилась в рыданиях.

А когда чуть-чуть успокоилась, сразу пошла за дядей Колей, нашим соседом (Николай Сорока — киевский подпольщик, погибший в застенках гестапо в 1943 году.) На следующий день он принес нам две справки: одну на имя Гали Ковальчук — это для меня, другую — Марии Ковальчук — для Мани. В них говорилось, что мы ученицы профтехучилища, а сами родом из Чугуєва под Харьковом.

— Идите в сторону Харькова и постарайтесь перейти линию фронта, — сказал на прощание дядя Коля.
А потом на мгновение еще раз глянул на нас (мама до войны не отпускала меня одну даже в пионерлагерь), попросил у Оли атлас, вырвал оттуда карту Украины и, склонившись над ней, быстро обозначил карандашом наш путь.

Невыносимо было покидать Киев, а еще тяжелее заглядывать в будущее. О наших почти месячных голодных скитаниях по дорогам Украины можно, мне кажется, написать целый роман. А сколько раз мы были на краю гибели...