Раиса Штейнберг

— Как тебя зовут, девочка?

— Рая. Рая Штейнберг. — Так отвечала я, будучи совсем маленькой девочкой. Война, безумно исковеркавшая миллионы жизней, ворвалась и в мое раннее детство, изменила мою судьбу и заставила на много лет забыть это имя, смешав две жизни в одной.

Массовые расстрелы евреев уже прошли, и улицы Киева были тревожно тихими и безлюдными. Одним из погожих осенних дней 1941 года Марфа Мироновна и Алексей Викентьевич Зимины шли по Большой Житомирской. Впереди они увидели немецкого солдата с автоматом, который подгонял молодую женщину с маленькой девочкой, державшейся за ее руку. Этой девочкой была я, а женщина была моей мамой. Немецкий солдат вел нас на расстрел в Бабий Яр. Женщина, оглядываясь по сторонам, увидела супружескую пару и стала громко повторять: «Спасите, спасите!», показывая на свою девочку. Марфа Мироновна и Алексей Викентьевич прекрасно понимали смертельную опасность, которая их ожидает. Однако они упорно следовали за конвоиром и его пленницами. Уло¬вив момент, Алексей Викентьевич приблизился к солдату и жестами предложил все драгоценности, которые у них были при себе: золотые часы, кольцо, сережки, крест на золотой цепочке... Дойдя до ворот Лукьяновского кладбища, солдат дал понять, чтобы они его подождали, а сам исчез за воротами с женщиной и ребенком.

То, что было потом, отпечаталось навсегда в моей памяти. Перед нами открылся глубокий ров... В огромной впадине ржавого цвета лежали какие-то люди... Я и мама стали медленно спускаться к ним. Неожиданно солдат взял меня сзади за ручонку и легко подтянул вверх, к себе. Теперь ров был у меня за спиной — и люди, и мама тоже. Солдат показал кивком головы направление, куда я дол¬жна идти. Я медленно пошла к воротам. За спиной у меня раздалась автоматная очередь.

Оцепеневшая, я все шла и шла к воротам и оказалась на улице, далеко от всего этого ужаса. Инстинкт подсказывал мне, что удаляясь от этого места, я спасаю свою жизнь.

А Марфа Мироновна и Алексей Викентьевич в тревоге и напряжении наблюдали за мной. Куда-то я заходила и опять выходила... Помню — сильно устала. Молодая женщина в берете подошла ко мне, взяла за руку, что-то спросила и повела к себе в дом. Там меня приютили, помыли, накормили вкусной манной кашей и уложили спать. Это были молодые муж и жена с ребенком и няней. На другой день няня отвела меня в ближайший детский дом, где я прожила год или около этого. Марфа Мироновна и Алексей Викентьевич видели, как женщина в берете завела меня в дом, из которого я в тот вечер не вышла. Алексей Викентьевич остался там караулить, чтобы узнать, что будет дальше. На другой день он увидел, в какой детдом отвела меня няня.

Вскоре супруги Зимины отправились в этот детдом и сказали, что хотели бы удочерить девочку. К ним во двор спустилась стайка детей, среди которых была и я. Они показали на меня, и после этого стали приходить в детдом. Поздней весной или ранним летним днем 1942 года мои воспитательницы сказали, что за мной пришли мама и папа, чтобы забрать меня домой. Я надела белое платьице, которое они принесли с собой. Ближайшие соседи узнали, что Зимины взяли девочку из детдома.
Так началась моя новая жизнь — с другим именем и фамилией, в которой мои новые родители делали все, чтобы я забыла прошлое...

В 1943 г., когда немцы отступали из оккупированного Киева, они старались эвакуировать оставшееся в нем население. Я с родителями попала в Краков, а затем в лагерь для перемещенных лиц в Бирау (Силезия), который беспощадно бомбили. Отец сделал все, чтобы нас перевели в другой лагерь. Так мы прибыли в товарном вагоне в Блюденц, маленький городок в австрийских Альпах, на фабрику, где, в основном, работали молодые поляки. Русских и украинцев было мало. Родители работали чернорабочими, копали траншеи. У Марфы Мироновны и Алексея Викентьевича началась цинга.

Закончилась война. Мы оставались в этом городке — в зоне французской оккупации — до осени 1949 г. Тут я пошла в начальную австрийскую школу, а по окончании ее — в гимназию.

Я чувствовала себя защищенной и счастливой рядом с мамой и папой. В семье царила высокая духовная и артистическая атмосфера. До войны родители играли в любительском театре и снимались в немом кино. В 1949 г. по настоянию австрийских властей наша семья отправилась в далекую Аргентину. О возвращении в СССР не могло быть и речи — всем было известно, что происходило с теми, кто возвратился в те годы: ГУЛАГ, подозрения, моральные надругательства, а возможно и физическое истребление. В Аргентине надо было все начинать сначала. У моих родителей не было ни денег, ни родных, ни знания испанского языка. Жилья тоже не было. Отец, инженер по образованию, устроился чернорабочим на стройку. Мать вообще не принимали никуда и из-за возраста, и из-за незнания испанского языка, хотя она была преподавателем иностранных языков.

Отец умер через два года, в феврале 1952-го в больнице Буэнос-Айреса, в возрасте 55 лет. Его хоронила оставшаяся в отчаянном положении вдова, еще красивая женщина, рыдавшая девочка-подросток, православный священник и пожилая русская супружеская пара соседей...

Мы остались с мамой одни в чужой стране и совсем без средств к существованию. За два года, которые мы были еще втроем, я закончила шестилетку. В общении с местной детворой я освоила язык в необходимых пределах. Мы мыли полы в церквях, мама что-то шила, вязала, плела какие-то сумки из остатков кожи, зарабатывая, в самом прямом смысле, лишь на кусок хлеба...

Много воды утекло с тех пор. В шестидесятых годах мы вернулись в Украину к родственникам Марфы Мироновны и привезли урну с прахом Алексея Викентьевича, которую захоронили на центральном кладбище Киева. В 1990 г., на 98 году жизни, скончалась моя мама — та, которую я помню и люблю как свою мать. Я похоронила ее рядом с прахом Алексея Викентьевича. Думаю, настало время сделать все возможное, чтобы увековечить добрую и светлую память тех, кто приложил все свои силы, чтобы не только сохранить мне жизнь, но и принести радость и счастье мне, их приемно-родной дочери, чтобы спасти, вырастить и воспитать в духе любви и понимания.

Пока человек способен помнить, а его сердце благодарно биться, пусть сопровождает их — мою маму и папу — моих приемных родителей почет и уважение, восхищение их благородством.

Были у меня две мамы. Одна лежит в Бабьем Яре — я очень смутно помню ее, она подарила мне жизнь. Другая мама сохранила эту жизнь, вырастила меня, вывела в люди. И пока я живу, память о моих двух мамах — еврейке и русской — живет во мне.