Валентин Бубнов 

Когда началась война, мне было чуть более шести лет.

Мама и папа пропадали на работе, поэтому за мной присматривала Маруся, девушка из села. Она была на целых двенадцать лет старше меня и делала по дому всю работу. Я часами играл в огромном подвале, в нашем большущем дворе по улице Дмитриевской, 16, возле Евбаза (так в Киеве называли еврейский базар).
Первый день войны я запомнил навсегда. Разрывы бомб, залпы зениток, вой сирен — вся эта какофония оглушила меня.

17 сентября 1941 года Киев покинули последние подразделения Красной Армии, а через день, 19 числа немцы появились в городе. Но грабить магазины люди начали ранее, где-то с 12 сентября. Около 40 тонн муки со склада пекарни в нашем дворе растащили за два часа. Грабили почти все и все. Это было страшное зрелище, но все в мире относительно. Настоящие страхи овладели нами позже.

Маме, Лие Авраамовне, минул 31 год. Родом она была из небольшого городка Новограда-Волынского или самого большого местечка в мире, как посмеивался отец, Гри¬горий Лукич — русский, уроженец Одессы. Почему мама не эвакуировалась, несмотря на уговоры родственников, для меня по сей день загадка. Отец рассказывал, что она решила остаться со своей семьей, а там будь, что будет.

Это страшное объявление о том, что «все жиды города Киева и его окрестностей должны явиться 29 сентября 1941 года к 8 часам утра на угол Мельниковской и Дохтуровской» и взять с собой ценные вещи, документы и всю одежду (в случае неповиновения — расстрел), было расклеено практически на всех домах и заборах.
Вечером 28 сентября родители сказали, чтобы я лег спать пораньше. Отец вытащил из кладовки большой старый чемодан и вместе с мамой стал собирать ее вещи. Потом мама подошла ко мне, видя, что я не засыпаю. Такого раньше не бывало. Мама положила мне на голову руку.

«Расскажи сказку», — попросил я, и мама вдруг запела тихим и нежным голосом старую еврейскую мелодию, которую она иногда мурлыкала, когда у нее было хорошее настроение. Я слушал и, несмотря на слипающиеся веки, не мог заснуть. Убаюканный материнской песней, я заснул, но еще долго не хотел отпускать ее горячую руку.

Назавтра во дворе нашего дома собрались все соседи-евреи, чтобы выполнить приказ коменданта Киева. Родители стояли, прижавшись друг к другу, и плакали. Рыдала и няня Маруся. Мне объяснили, что мама уезжает к бабушке с дедушкой в Новоград-Волынский и скоро возвратится. Я пытался вложить в мамин чемодан свое игрушечное ружье, втайне надеясь, что мама возьмет меня с собой. Мама подошла ко мне, широко развела руки и до боли сжала меня. Я чувствовал ее прерывистое дыхание, нет — это был какой-то хрип или даже вопль отчаяния. У меня закружилась голова. Мама с папой через минуту ушли, а я остался стоять, как вкопанный, толком не понимая происходящего.

Отец вернулся поздно вечером. Был он осунувшимся, постаревшим и каким-то беспомощным. Я чуял, что случилось что-то чудовищное и непоправимое. Так окончилось мое детство. Через несколько месяцев отец женился на соседке. Марусю угнали в Германию, о ее судьбе мне ничего не известно. Позднее появился на свет мой брат. С октября 1941 до ноября 1943 года меня не выпускали во двор гулять, опасаясь доносов, и не безосновательно.

Был я бледным, желтым, как восковая свечка. А перед самым освобождением Киева нашу новую семью после очередной облавы вели по Киеву к вокзалу для отправки в Германию. Наш жалкий вид с повозкой, где находился нехитрый скарб, с орущим младенцем на руках матери так подействовал на солдата из оцепления, что он, оглянувшись по сторонам, рявкнул: «Вэк!», — и мы бежали за город. Там были многие наши земляки. Мы, измученные и голодные, попеременно попадали под обстрел то своей, то немецкой артиллерии. В новой семье отца все остались живы — повезло.

Когда я приезжаю в Киев из Германии, то сначала направляюсь в Бабий Яр, где в 1941 году в первый день Иом- Кипура, были уничтожены тысячи евреев. Я смотрю на плывущие облака и вижу, что одно из них напоминает мне руки матери, распростертые для последнего, а значит, вечного объятия.

Прольется серой массою рассвет,
Щемящим сердце криком журавлиным.
Воздастся жертвам, павшим, но невинным
И палачам. Так Бог устроил свет.